Переломы - Страница 41

Алиса чувствует, как кровь приливает к щекам.

— Я не знаю, что ответить, Фред. Я… Я как-то растерялась.

— Ну так я тебе помогу. Твой отец хотел, чтобы тобой занимался именно этот психиатр. Только Люк Грэхем, и никто другой. С фермы-то тебя родитель отпустил, но хватку свою не ослабил.

Теперь Алисе кажется, что ее ударили дубиной.

— Но… Но почему?

Фред пожимает плечами:

— Откуда мне знать? А этого психиатра ты хорошо знаешь?

— Это мой врач, вот и все. Больше я ничего про него не знаю.

Фред проводит рукой по подбородку и погружается в раздумье.

— А вдруг этот врач — неудачник? Может, твой отец понимал, что этот тип тебя в жизни не вылечит?

Алиса решительно мотает головой:

— Нет, не смей такое говорить! Это замечательный психиатр.

— Откуда ты знаешь, если других не видела?

— Я это чувствую, вот и все.

— Ах, чувствуешь… Согласен. Но ты мне просто скажи: после года лечения ты ощущаешь хоть какой-то прогресс?

Каждый его вопрос бьет точно в цель.

— Нет. Стало… даже хуже, чем раньше. Черные дыры, кошмары, Берди. Теперь это почти каждый день. Но доктор говорит, что…

— Хватит верить в то, что говорит тебе этот доктор. Твой отец просто не хотел, чтобы ты поправилась, вот и все. И он отправил тебя к идиоту.

Фред тянется к Алисе и берет ее за руку.

— Я помогу тебе. Мы вместе…

Рукав его свитера задрался. Алиса замечает шрам на запястье. Она осторожно приподнимает рукав:

— Что это? Похоже на… укусы.

Фред быстро убирает руку. Он съеживается, как горящий листок бумаги.

— Нет, ничего подобного.

— Я открываюсь перед тобой, хотя мне это очень трудно. Сделай то же самое.

Фред молчит, потом, явно взволнованный, задирает рукав. Вся рука покрыта давними шрамами. Десятками шрамов. Он откидывается на спинку стула, его глаза затуманиваются.

— Ну что, откровенность за откровенность?

— Я тебя слушаю.

Теперь перед Алисой предстает та сторона личности Фреда, о которой она и не догадывалась: он печален. Впервые она видит перед собой не сгусток энергии, а уязвимого человека с блуждающим взором.

— Десять лет назад я работал в яслях на востоке страны. Я всегда обожал детей, их улыбки, исходящую от них радость, мне это напоминало мое собственное детство, когда все еще было хорошо.

— А когда все было хорошо?

— Пока отец не начал пить и бить меня. В девяносто девятом году меня вместе с другими работниками этих яслей, всего нас было четверо, ложно обвинили в сексуальных домогательствах по отношению к детям. Такая же история, как в Утро, только не получившая подобной огласки. — Он опускает голову, его передергивает. Потом он скрещивает руки на груди, нервно потирает плечи. — После короткого расследования, безусловно самого короткого за всю историю правосудия, судья Арман Мадлен всех нас отправил в тюрьму, даже не потрудившись проверить факты, опросить детей, обратиться к детским психиатрам. Он и требовавшие суда семьи считали нас виновными. Мне только исполнилось девятнадцать лет, и я провел в тюрьме два года, Алиса, два года, за которые я прошел через все. Издевательства, унижения, насилие. Эти шрамы на руках… Меня заставляли опускать руки в кипяток. Чтобы я больше не трогал детишек… Меня… Меня называли педофилом, педиком. Если ты с виду не очень мужественный, тебе нельзя попадать в тюрьму, там ты за это поплатишься. — Он наливает себе второй стакан, несколько капель настойки падают на стол, как слезы. — И это при том, что мы не были виновны, что ни одно, понимаешь, ни одно обвинение не было обосновано! Мою жизнь просто взяли и разрушили раз и навсегда, а потом откупились ничтожным возмещением ущерба. Мне пришлось переехать, я укрылся тут, в Кале, у приятеля, нашел жалкое место уборщика в больнице и начал помогать другим, чтобы компенсировать украденные годы моей жизни. Я такой же, как эти беженцы, я потерял все. И никто никогда не говорил об этом скандале. Ни газеты, ни телевидение. Нас словно не существовало. И мы по-прежнему не существуем. Именно по этой причине я сижу тут, у черта в заднице, и пытаюсь спасти людей, которые тоже больше не существуют. Призраки могут помогать только призракам. И по-моему, я могу помочь тебе.

Алиса ежится, как от холода.

— Мне так жаль, Фред. Я… Я наваливаю на тебя свои проблемы. Иногда я забываю, что проблемы могут быть и у других людей.

Фред встает, подходит к ней, прижимает палец к ее губам.

— Все в прошлом, договорились? Остались эти поганые ожоги, но сегодня это просто воспоминание, и, во всяком случае, это раны телесные, а не душевные, как у тебя. Ты знаешь, что ты — одна из немногих, кому известна моя история?

— Мы с тобой словно пара птиц со сломанными крыльями, правда?

Они робко смотрят друг другу в глаза.

— Мои крылья сломаны уже давно, но твои, Алиса… Их еще можно перевязать, срастить кости. Ты позволишь, чтобы я помог тебе, ладно? Прошу тебя, мне это нужно.

Он наклоняет голову, с улыбкой смотрит на нее:

— Ты бы сняла этот шнурок с очков. Это немного по-старушечьи. Ты такая красивая…

— Этот шнурок мне посоветовал оптик, когда заметил, что я прихожу больше четырех раз в год, потому что вечно теряю очки. И это помогло, с тех пор мне стало легче. А теперь, Фред, если ты…

— Если я что?

— Если ты хочешь…

Алиса медленно закрывает глаза и стоит неподвижно, слегка сжав губы. Фред двумя пальцами нежно приподнимает ее подбородок.

— Не здесь, Алиса… Пойдем со мной.

Он берет ее за руку и ведет в сад за домом. Там среди кустов посередине лужайки стоит деревянный колодец с крышей из круглых отрезков бревен и отполированной лебедкой. На дне колодца лежит множество монеток разного размера, разного цвета, похожих на чешуйки разноцветных рыбок. Фред смущенно улыбается: